Иллюстрации к роману Толстого «Война и мир» Алексея Николаева

Иллюстрации к роману Толстого "Война и мир" Алексея Николаева

Иллюстрации к роману Льва Николаевича Толстого «Война и мир» художника Алексея Николаева 

Аннотация

Художник, иллюстрирующий всемирно известное произведение литературы, должен быть готов умереть в писателе. Когда художник этот добивается высшей правды, вы перестаете замечать упругость его рисунка, продуманность композиции, красоту цвета — все это исчезает; взяв в руки иллюстрацию, вы попросту восклицаете внутренне: «Господи, Наташа!» «А, это князь Андрей под Аустерлицем!..» «Ну, конечно, старик Болконский!..» Путь к этому естественному узнаванию как раз и лежит через логику портретной интерпретации, через знание деталей, через точность композиции — рисунка — колорита. Если не будет иллюстрация глубоко самостоятельным произведением изобразительного искусства, вы просто не сможете ее смотреть, вам все будет мешать в ней: каждое цветовое пятно, каждая фигура. Надо уметь умереть в писателе… а точнее говоря, чтобы умереть в писателе, художник, иллюстрирующий книгу, должен прежде всего родиться как лицо совершенно самостоятельное.

Андрей Николаев — один из лучших современных иллюстраторов Л. Н. Толстого. Он — автор серии графических рисунков к «Войне и миру», выполненных в виртуозной и строгой манере, близкой Бенуа и русским графикам начала века. Работая над цветными иллюстрациями к великому роману, Николаев испробовал и путь яркой цветовой экспрессии. Испробовал — чтобы отбросить.

Перед нами новая серия его работ — «Война и мир» в цвете. Том первый. Рисунок прост и реалистичен, композиции естественны и логичны, колористическая гамма строга. Это тот самый стиль, при котором вы не должны замечать живопись, не должны задерживаться на поверхности картины, взглянув, вы сразу же уходите в глубину великой книги: в аллеи Отрадного, в сырой снег Шенграбена. Однако тем интереснее проследить, как чисто живописная логика художника позволяет ему дать самостоятельное и последовательное прочтение книги.

Предлагаю вам небольшое путешествие по этому вернисажу в открытках. Давайте возьмем только один угол зрения — цвет. Не рисунок, не композицию, не точность деталировки, но тот решающий в цветной иллюстрации компонент, который можно было бы назвать колористической логикой.

Серия открывается работой «Салон Анны Павловны Шерер». Какой холод! Жемчужно-серые тона платьев, стен, зеркал — свет мертвенный, застывший. Голубизна кресел, зелень теней — во всем этом есть ощущение какой-то болотной холодности: перед нами бал мертвецов, встреча привидений. И в глубине этого уравновешенного царства — по контрасту — как вспышка жизненной энергии, как удар крови — красный воротник князя Андрея, отбитый белизной мундира, — капелька огня в этом болоте.

Этот колористический контраст развит, разработан, укрупнен в «Портрете князя Андрея». Ледяное, в серых тонах выписанное лицо, тонкий силуэт на свинцовом фоне зеркала — князь вкован в великосветский мир, его тонкие губы сжаты, на лице нельзя прочесть ничего, но… какой бурный взрыв ярко-алого на белом! Алый воротник и отвороты белого кавалерийского мундира князя — цвет жизни, страсти, риска, полное отрицание болотной мертвенности. И в этом цветовом контрасте уже воспринимаешь излом бровей, огромные, словно внутрь устремленные, глаза. Какие страсти загнаны внутрь! Какая трагедия затаилась.

И вот эта горячая красная точка расцвечивается всеми цветами жизни в картине «Дети Ростовых»: вихрь солнца, наивная радость — тепло-розовый яркий колорит, и только черные мундиры Николая и Бориса отдаленно предсказывают войну и смерть в этом легком вихре жизни.

«Бал у Ростовых» — полный контраст «Салону Шерер». Там вечер при свечах, и тут вечер при свечах, но тут совсем иной воздух: теплота, языческое жизнелюбие, смех, естественность. Там — болотная серость, тут — густая сочность красок. Но и там и тут — иллюзорность жизни: война еще не пронизала ее своим напряжением, печать наива или призрачности лежит на людях, еще не разбуженных 1812 годом. Поразительно ощущение летаргического сна в портрете «Старого князя Болконского»: яркое буйство листвы отрезано от нас холодно блестящим стеклом, холодна голубизна стен, холоден серо-голубой цвет шубки, в которую одет отставленный от дел надменный аристократ, холодны скользкие блики на лакированном полу — все, как под стеклом аквариума: холод, пустота, тишина. Нет, еще не проснулась Россия…

Но испытание близится. Горяча гамма картины «Прощание князя Андрея с сестрой»: горит красный воротник, мечутся блики свечей перед иконами, трепещет белый султан на шляпе — возбужденный, взбудораженный колорит, — Андрей уходит туда, где все горит и бушует, туда, где смерть и жизнь спорят и где уже начинается драма России.

Теперь вспомните обложку серии: на «широком экране» — страдающее лицо Кутузова, а там, за ним, сзади, в сером и сыром австрийском декабрьском сумраке,— русские солдаты у слабых костров. Они оторваны от родины, они втянуты в войну, которая еще не стала для них Отечественной…

И вот они на марше: сверкают белые зубы в улыбке, сверкают белые штыки, и словно стянуты извне солдаты одним белым ремнем портупей, и уже воцарился во всем новый цвет — дымный цвет войны, и в этой колористической гамме решены все батальные сцены: просверкивает белое, красное, огневое, зеленое, желтое — сквозь этот заволакивающий все, рваный, бесформенный дым. Война трактуется как тяжкий труд, как работа. В этом ключе решена тема «Батарея Тушина», и «Атака под Аустерлицем», и «Отступление под Шенграбеном»…

И уже по-иному в этом цветовом сопровождении еще раз возникают мирные сюжеты: их гамма чуть переменилась. Вот мягкий, неуверенный, рассеянный колорит в сцене «Наташа и Соня». А вот обострившаяся обманчивость предательского, желтого цвета лжи в сцене «Пьер и Элен». Жизнерадостные и наивные потеряли уверенность, уверенные в себе потеряли опору, дым войны словно снял дерзость красок с этих сюжетов… Решается дело — не здесь, решается — там, где, задыхаясь, бежит в гору князь Андрей с бело-зеленым знаменем в руках, там, где сквозь серую пелену проступают распавшиеся белые кресты солдатских портупей, где люди страдают и умирают и где в дыму сражений начинает вставать во весь рост судьба России.

И вот из этого густого клочковатого калейдоскопа разорванных и спутанных, перевитых дымом цветовых пятен,— жизни, крови, смерти, веры, отчаяния — выделяется, как звук трубы, «монолиния» цвета: пронзительная и чистая, давящая холодная синева. «Раненый князь Андрей на Праценских высотах». Вглядитесь, как рождается эта чистота из еще не развеянного дыма: что-то определилось в этом вихре, что-то ясно стало. Разбиты иллюзии, и человек возвращается к самому себе и видит небо над собой. Вопреки многолетней традиции иллюстраторов «Войны и мира» Николаев отказывается рисовать это Аустерлицкое небо — он не хочет, чтобы законченность рисунка замкнула эту бесконечность, и он обрезает рисунок сверху, давая нам возможность самим продолжить эту открывшуюся синеву, эту разверзшуюся бесконечность, этот путь в дальнейшее; путь героев Толстого — к Бородинской битве… к истине… к Родине.

Салон Анны Павловны Шерер

Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели.

Бал у Ростовых

…Вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что-то короткою кисейною юбкою, и остановилась посередине комнаты.

Духовная служба

Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно-торжественно служили.

Старый князь Болконский

Генерал-аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse*, с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m-lle Bourienne**.

* Прусский король
** Мамзель Бурьен

Прощание князя Андрея с сестрой

Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
— Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали все болезненное, худое лицо и делали его прекрасным.

Песня солдат

Барабанщик-запевала… затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы, будет слава нам с Каменским — отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «с Каменским-отцом» вставляли слова: «Кутузовым-отцом».

Денисов на коне

Денисов, заваливаясь назад и крича что-то, проехал мимо.

Ростов в бою

— Прибавь рыси! — послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик. Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее… «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке эфес сабли.

Батарея Тушина

В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перетяжкой убитых и раненных лошадей, и покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском.

Отступление под Шенграбеном

Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи.

Пьер и Элен

— Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сидели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг.

Наташа и Соня

— Ты его помнишь? — после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась.
— Помню ли Nicolas?
— Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтобы хорошо помнить, чтобы все помнить, — с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. — И я помню Николеньку, я помню, — сказала она. — А Бориса не помню. Совсем не помню…
— Как? Не помнишь Бориса? — спросила Соня с удивлением.

Атака под Аустерлицем

Князь Андрей с батальоном уже был в двадцати шагах от орудий. Он слышал над собою не перестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты.

Раненый князь Андрей на Праценских высотах

На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам, не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном… Вдруг он опять почувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что-то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидал нынче? — было первою его мыслью. — И страдания этого я не знал также,— подумал он. — Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?».

Портрет князя Андрея

Князь Андрей Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами. Все в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до тихого мерного шага, представляло самую резкую противоположность с его маленькою оживленною женой. Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно.